сторону. Закурил еще одну «казбечину» и, помолчав, попы хивая дымом, продолжал: — Выходит, Куттыбаев не возразил английскому полковнику, что без гения Сталина победа была бы невозможной, сколько бы они ни крутились там, в Европе, в парти занах или еще как угодно. Значит, он товарища Сталина и в мыслях не держал! Это до тебя доходит?
— А может быть, он говорил об этом, — Едигей пытался защитить Абуталипа, — да просто забыл написать.
— А где об этом сказано? Не докажешь! Больше того, мы сверились с показаниями Куттыбаева в сорок пятом году, когда он проходил проверочную комиссию по возвращении из югославского партизанского соединения. Там случай с английской миссией не упоминался. Значит, здесь что то нечисто. Кто может поручиться, что он не был связан с английской разведкой!
Опять Едигею стало тяжко и больно. Не понимал он, что тут к чему и куда клонит кречетоглазый.
— Куттыбаев тебе что нибудь не говорил, подумай, не называл имен английских? Нам важно знать, кто были эти, из английской миссии.
— А какие имена у них бывают?
— Ну, например, Джон, Кларк, Смит, Джек…
— Сроду таких не слыхал.
Кречетоглазый задумался, помрачнел, не все, должно быть, устраивало его во встрече с Едигеем. Потом он сказал несколько вкрадчиво:
— Он что тут, школу какую то открывал, детей учил?
— Да какая там школа! — невольно рассмеялся Едигей. — Двое у него детишек. И у меня две девочки. Вот и вся школа. Старшим по пять лет, младшим по три. Детям некуда у нас деваться, кругом пустыня. Занимают они детишек, воспитывают, значит. Все таки бывшие учителя — и он и жена его. Ну, читают там, рисуют, учат что то писать, считать. Вот и вся школа.
— Какие песенки они пели?
— Да всякие. Детские. Я и не помню.
— А чему он их учил? Что они писали?
— Буквы. Слова какие то обычные.
— Какие, например, слова?
— Ну какие! Я не помню.
— Вот эти! — Кречетоглазый нашел среди бумаг листочки из ученических тетрадей с детскими каракулями. — Вот это первые слова. — На листочке было написано детской рукой: «Наш дом». — Вот видишь, первые слова, которые пишет ребенок, — «наш дом». А почему не «наша победа»? Ведь первым словом должно быть на устах сейчас, ну ка подумай, что? Должно быть — «наша победа». Не так ли? А ему почему то в голову это не приходит? Победа и Сталин неразделимы.
Едигей замялся. Он чувствовал себя настолько униженным всем этим и так жалко стало ему Абуталипа и Зарипу, которые столько сил и времени отдавали возне с неразумными детьми, такое зло взяло его, что он осмелился:
— Если уж так, то надо бы первым долгом писать «наш Ленин». Все таки Ленин на первом месте стоит.
Кречетоглазый задержал от неожиданности дыхание, долго затем выдыхая дым из легких. Встал с места. Видимо, потребовалось пройтись, да некуда было в этой комнатушке.
— Мы говорим — Сталин, подразумеваем — Ленин! — произнес он отрывисто и чеканно. Потом задышал облегченно, как после бега, и добавил примирительно:
— Хорошо, будем считать, что этого разговора между нами не было.
Он сел, и снова на непроницаемом лице отчетливо обозначились невозмутимые, ясные, как у кречета, глаза с желтоватым оттенком.
— У нас есть сведения, что Куттыбаев выступал против обучения детей в интернатах. Что ты скажешь, при тебе, оказывается, было дело?
— Откуда такие сведения? Кто дал такие сведения? — поразился Едигей, и сразу мелькнула догадка: Абилов, начальник разъезда во всем повинен, это он донес, ибо разговор такой происходил в его присутствии.
Вопрос Едигея не на шутку разозлил кречетоглазого:
— Слушай, я уже давал тебе понять: откуда сведения, какие сведения — это наша забота. И мы ни перед кем не отчитываемся. Запомни. Выкладывай, что он говорил?
— Да что он говорил? Надо припомнить. Значит, у нашего самого старого рабочего на разъезде, Казангапа, сын учится в интернате на станции Кумбель. Ну, мальчишка, ясно дело, немного хулига нит, обманывает, бывает. А тут на первое сентября стали Сабитжана снова собирать на учебу. Отец повез его на верблюде. А мать, жена, значит, Казангапа,
