94

если не успею или не смогу обратиться к тебе, когда меня будут казнить. Страшусь я смерти, и ноги мои холодеют, хотя сегодня так невыносимо жарко. Прости меня, мать, и не ропщи в мой тяжкий час на долю свою. Прости. А у меня иного пути к истине в человеках, которые самое тяжкое бремя Творца, нет, кроме как утвердить ее через собственную смерть. Иного пути к человекам не дано. И я иду к ним. Прости и прощай, мама! А жаль, что крокодила того я так и не схватил за хвост. Говорят, они очень долго живут, дватри человеческих века, эти крокодилы. А если бы и поймал, отпустил бы с миром… Пусть себе… И еще вот подумалось, мама, если тот лодочник был ангел в облике старца, может быть, мне суждено свидеться с ним в мире ином… Припомнит ли он тот случай? Слышу шаги, идет мой палач поневоле — Понтий Пилат. Прощай, мать, заранее прощай».

        Понтий Пилат вернулся на Арочную террасу тем же твердым шагом, каким и покидал ее. Стража тут же удалилась, и опять эти двое остались на террасе один на один. Выразительно глянув на Иисуса, вставшего с места при его появлении, прокуратор понял, что все идет так, как ему хотелось, — жертва сама неуклонно приближалась к последней черте. Однако и в этот раз он решил не рубить сплеча — дело и без того развивалось в нужном направлении.

        — Ну что ж, как я погляжу, разговор окончен, — сказал Понтий Пилат с ходу. — Ты не передумал? .

        — Нет.

        — Напрасно! Подумай еще!

        — Нет! — покачал тот головой. — Пусть будет так, кaк должно быть.

        — Напрасно! — повторил Понтий Пилат, хотя и не совсем уверенно. Но в душе дрогнул — его поколебала решительность Иисуса Назарянина. И в то же время он не хотел, чтобы тот отрекся от себя и стал бы искать спасения, просить пощады. И Иисус все понял.

        — Не сокрушайся, — улыбнулся он смиренно. — Я верю, слова твои чистосердечны. И понимаю тебя. Мне тоже очень хочется жить. Лишь на пороге небытия человек понимает, как дорога ему жизнь. И мать свою мне жаль — я так люблю ее, всегда любил, с самого детства, хотя и не выказывал того. Но как бы то ни было, наместник римский, запомни: ты мог бы, скажем, спасти одну душу, и на том было бы великое тебе спасибо, а я обязан спасти многих и даже тех, которые явятся на свет после нас.

        — Спасти? Когда тебя уже не будет на земле?

        — Да, когда меня не будет среди людей.

        — Пеняй на себя, больше мы к этому разговору не вернемся, — решительно заявил Понтий Пилат, не желая более рисковать. — Но ответь мне на последний мой вопрос… — сказал он, задерживаясь возле своего кресла, и замолк, задумавшись, нахмурив мохнатые брови. — Скажи мне, ты в состоянии сейчас вести разговор? — добавил вдруг доверительно. — Если тебе не до этого, не утруждай себя, я не буду тебя задерживать. Тебя ждут на горе.

        — Как тебе угодно, правитель, я в твоем распоряжении, — ответил собеседник и поднял на прокуратора прозрачносиние глаза, поразившие того силой и сосредоточенностью мысли — будто Иисуса и не ждало на горе то неминуемое.

        — Спасибо, — так же неожиданно поблагодарил вдруг Понтий Пилат. — В таком случае, ответь мне на последний вопрос, теперь уж любопытства ради. Поговорим как свободные люди — я от тебя ни в чем не завишу, да и ты теперь,