8

        И тут Сейде вспомнила: сегодня нужно отнести Исмаилу талкан. Исмаил ее ждет. И снова Сейде уронила голову; мысли ее перенеслись к дому: «Талкан недомолот, да и ребенок некормлен… Засиделась…»

        Джигиты вышли на улицу, народ, ожидавший у бричек, колыхнулся, повалил навстречу.

        — Благословим их! — срывающимся голосом крикнул с седла табунщик Барпы, скуластый, седой старик. Попридержав лошадь, он первым раскрыл свои натруженные дрожащие ладони:

        — Оомин! Да поможет вам дух предков, возвращайтесь с победой!

        Вслед за тем он взмахнул камчой и, согнув могучую шею, подрагивая плечами, зарысил прочь: мужчина не должен показывать своих слез.

        Среди сутолоки и шума брички покатили под гору и вскоре скрылись в тумане. Некоторое время было слышно, как стучат колеса по мерзлой дороге и поют джигиты:

        — Я покидаю свой аил, прощайте, мои дженелер…

        Женщины плакали навзрыд, безутешно. Кто из этих цветущих юношей вернется, а кто ляжет в могилу на чужедальней земле? В горестном молчании стоял на бугре народ. И, глядя на скорбные лица аильчан, Сейде сказала себе: «Не буду гневать Бога, не буду мучиться тем, что мой муж — беглец. Лишь бы он был жив, лишь бы уберег себя!..»

        Когда в аиле стихли голоса, Сейде засунула под чапан мешочек с талканом и несколько лепешек, взяла веревку и серп и задами, крадучись, отправилась за кураем.

        Туман лежал на пустынных увалах и в логах. Стояла гнетущая тишина — ворон не каркнет. И только кусты чия, намертво вцепившись дернистыми кочками в землю, ловили слабый ветерок, и каждый стебель посвистывал осторожно и тонко, позмеиному. Боязливо озираясь в тумане, женщина спешила к самому дорогому своему, самому близкому человеку.

        Еще с осени почтальон Курман стал объезжать стороной два крайних на улице двора. Он делал вид, что спешит с какойто срочной доставкой, и пускал лошадь вскачь. Но Тотой почти всякий раз замечала почтальона. Она уже не надеялась, что получит письмо, и всетаки, бросив ступу, которой обмолачивала собранные на поле колосья, выбегала на улицу и махала вслед почтальону жилистой худой рукой.

        — Ай, почточуаке, нет ли мне письма? — кричала она робким, неуверенным голосом.

        Заслышав голос матери, трое мальчишек вырывались изза дувала — они играли там весь день на солнцепеке — и, обгоняя друг друга, кидались что есть духу к почтальону.

        — Письмо, письмо от отца!

        Пока старый Курман соображал, что ему ответить, ребятишки уже окружали лошадь и хватались за стремена:

        — Где письмо?

        — Дай мне!

        — Нет, мне, мне, Курмаке! Я возьму письмо!

        — Оой, чтобы враг вас сразил, письмато ведь нет! Оо, кокуйой18, что это за дети! — возмущался растерявшийся Курман. — Сперва узнать надо, что и как, а потом уж кричать на весь аил!..

        Дети усиленно сопели носами, недоверчиво поглядывая на его толстую сумку, и не уходили: все еще ждали чегото. Курману было жалко их, босоногих глупышей, и обидно за себя. Ну, что ты им скажешь?

        — Или вы думаете, родненькие мои, что я спрятал ваше письмо? — бормотал он и в доказательство лез к себе за пазуху и потом показывал пустую руку. Не верите, что ли? Да если б